ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Загадочная планета ПНЗ овладела всем моим существом. Откуда Бейгер получил о ней такие подробные сведения? Почему именно эта планета интересовала его? Ответа ждать не от кого. Надеяться можно только на самого себя. Придется собственными глазами взглянуть на планету. А заодно выяснить, пусто ли межзвездное пространство. А вдруг потухших звезд больше, чем видимых. Мне все нужно знать, не в парк собрался, во всем надо самому удостовериться, чтоб трасса была чистенькой, без мусора.
   От телескопа, конечно, толку нет. О, у меня же есть ядроскоп! Если бы у микроскопа поменять местами объектив и окуляр, то получилась бы подзорная труба. Следуя этой аналогии можно ядроскоп переоборудовать в космоскоп, те же волны тяготения, искупаемые небесными телами, преобразовать в видимый свет. И дыру в потолке делать не надо, поскольку для тяготения преград нет.
   Я взялся за дело, но опростоволосился. Космоскоп давал такое невероятное увеличение, что не только планеты Ригеля, а даже самые отдаленные небесные объекты, находящиеся от нас на расстоянии миллиардов световых лет и улавливаемые разве что радиотелескопами, приближал к самому глазу. Поэтому разглядеть что-либо было невозможно, все сливалось в сплошную туманную массу разных цветов и оттенков. А меньшего увеличения добиться нельзя. Всему есть предел.
   Я направил космоскоп в своего рода тоннель, свободный от небесных тел, и увидел – кто бы мог подумать – увидел... глаз, застывший, немигающий фиолетовый человеческий глаз. Я не оговорился, именно фиолетовый. Это меня настолько поразило, что я более часа, не отрываясь от окуляра, рассматривал его. За это время я несколько сот раз моргнул, а тот глаз ни разу. Но он не был мертв, он был влажен, в нем светился разум. Мало того, этот глаз показался мне знакомым, где-то я его видел, а вот где, хоть плачь, не помню.
   Прямые, как пики, фиолетовые ресницы торчали из век в разные стороны и местами пересекались. Зрачок цвета чистого рубина, состоящий из мелких восьмигранных ячеек, так и вперился в меня. А потом будто сверкнула молния. Я почувствовал, что если сейчас не оторвусь от окуляра, то глаз меня загипнотизирует. Я сделал легкое усилие, но голова даже не шевельнулась. Я сильнее напряг мускулы. Ни с места. Оказывается, оторваться вообще невозможно. Я сделал еще одну попытку и напряг мускулы так, что вены вздулись и посинели, но глаз словно приковал меня к себе и не отпускал. Хорошо, что мозг не попал под его влияние.
   – Квинт, оттащи меня от окуляра, – простонал я. Молчание.
   – Квинт! Слышишь! – взревел я, чувствуя, что еще немного и сознание покинет меня.
   Угораздило же его не вовремя выйти. Я вспомнил, как он говорил: «дай гляну», кажется, тормошил меня, да разве от глаза оторвешься? Вот Квинту и надоело ждать. Я опустил веки и решил не поднимать их, пока не придет Квинт. Но глаз точно приказывал: «Смотри на меня!», и не было сил не подчиниться ему. Я сжал веки, приложил все душевные и физические силы. Но куда там. Не подчиняясь мозгу, веки мои сами поднялись, и этот окаянный глаз снова вперился в меня. Я пробовал скосить глаза в сторону, пробовал закатить их, чего только не перепробовал, но толку не было. Глаз тянул к себе, звал, приказывал, угрожал.
   Я был на грани сумасшествия, когда хлопнула дверь и вернулся Квинт.
   – Тащи меня, скорей, скорей! – закричал я.
   – Куда тащить?
   – Оторви меня от ядроскопа, от окуляра, скорей!
   Квинт понял, что я не шучу. Он обхватил мою грудь руками и, натужно засопев, стал тащить, но, как и следовало ожидать, ничего не получилось.
   – Ты не упирайся, Фил!
   И действительно, я, зная, что нужно оторваться, все отлично понимая, отчаянно ему сопротивлялся.
   – Голову оторви! – заорал я не своим голосом.
   – Не могу, Фил. Голову не могу. Как хочешь.
   – Да не от туловища, от окуляра оторви.
   Поскольку лоб мой был плотно прижат к фланцу окуляра, Квинт не мог завести под него ладонь и поэтому стал тянуть за уши. Боль, должно быть, была нестерпимой, только я ее не чувствовал: чертов глаз уже стал двигаться и приблизился ко мне.
   – Больше не могу, Фил. Иначе оторву совсем.
   Квинт, конечно, понимал, что положение трагическое. Он чуть не плакал.
   – Зови на помощь соседей. Бегом!
   «Если соседей нет, тебе конец!» – сказал глаз и захохотал.
   «Начинаю сходить с ума», – подумал я и еще крепче прижался к окуляру. Теперь я смотрел прямо в глаз не мигая. Он же холодно подмигнул, приблизился вплотную и наполовину «вошел в меня». Очевидно, началась агония. Глаза я больше не видел, он уже весь сидел во мне и прямыми ресницами разворачивал внутренности. В последних проблесках сознания я услышал отрывки фраз. Это вернулся Квинт, с соседями.
   – Не то... Ради Рабсуна... Полотенце... Паралич...
   Глаз во мне подмигнул и я уже собрался уйти в небытие, как сознание и причем довольно быстро вернулось ко мне.
   Квинт с одной стороны и соседи с другой держали концы полотенца, середина которого опоясывала мою голову. Они, как пилу, вогнали его между лбом и фланцем и, упираясь о космоскоп, с трудом оттянули голову. Даже сейчас удерживали ее, не ослабляя усилий. Я еще бессознательно тянулся к окуляру, но сознание мое с каждой минутой прояснялось. Глаз больше не притягивал. Мускулы после небывалого, неконтролируемого мозгом напряжения, блаженно отдыхали. Теплая живительная волна прошла по телу.
   – Странная история, – сказал я и обратился к соседям: – Извините за беспокойство. Неприятность вышла, а все глаз проклятый. Не знаю, как вас отблагодарить. Право, если бы не вы, я затрудняюсь сказать... Искренне благодарю.
   – Ну что вы, – смущенно, заматывая полотенце и протягивая его Квинту, сказал дядя Коша, – мы просто выполнили свой долг. Припадки всякие бывают и со всяким могут случиться.
   Соседи держались настороженно, изредка бросая косые взгляды на невиданную машину – космоскоп. В тете Шаше боролись страх и любопытство. Пришлось объяснить:
   – Собственно, это был не припадок. Я пока и сам точно не знаю, что. Вероятнее всего, рубиновый зрачок парализовал центр высшей нервной деятельности.
   – Зрачок? – упавшим голосом спросил дядя Коша. – Вам бы полечиться, голубчик.
   – Рубиновый? – недоверчиво выдохнула тетя Шаша. – Таких не бывает.
   – Раз зрачок, значит, рубиновый. Все бывает, – выпалил Квинт, хотя он и понятия не имел, о чем я веду речь. – Фил знает, что говорит.
   – Помолчи, Квинт. Я пока не знаю толком, в чем дело, я констатирую факт. Зрачок, конечно, не мой.
   Соседка незаметно дернула за рукав дядю Кошу.
   – Присаживайтесь, будьте гостями. Я постараюсь объяснить.
   – Нет, нет, спасибо. Мы спешим, мы отлучились на минутку по вызову вашего э... квартиранта. В следующий раз.
   После ухода соседей Квинт, естественно, спросил, почему я прилип к космоскопу.
   – Загляни-ка лучше в него сам.
   Квинт приник к окуляру и секунд через пять таинственно сообщил:
   – Знаешь, там незнакомый дядька со стеклянным, подкрашенным глазом подсматривает. Как он пробрался туда? И чем он дышит? Да я его... Эй, одноглазый!
   – Оставь, Квинт. Там никого нет. Мы столкнулись с новым непонятным явлением.
   Я хотел определить расстояние до глаза и не смог. Абсолютная его неподвижность и незнакомые линии в спектре не позволяли произвести расчет. А раз космоскоп дает невероятное увеличение, значит глаз находится на невообразимо громадном расстоянии от Земли, которое невозможно ни представить, ни измерить. Это открытие меня огорошило. Дикие мысли закопошились в голове, но я не стал разбираться в них, и без того забот много.
   Столько времени убили на космоскоп и ничего нового!
   – А одноглазый? – сказал Квинт.
   – Что одноглазый. Он нам не поможет. Но паниковать не будем. На той планете мы побываем сами. Может, и Бейгер там окажется. Продолжай получать ядронит, а я сажусь за расчеты.
   Квинт мигом завял свое рабочее место.
   Дни мелькали, как телеграфные столбы перед окнами мчавшегося поезда. Наконец все вычисления произведены. Я рассматриваю результаты и чувствую горькое разочарование. Луч может нести на себе строго ограниченную массу. Другими словами, роль «зайчика» может исполнить тело массой восемьдесят килограммов и два грамма. Меньше можно, а вот больше – ни на грамм. Я весил 70 килограммов, Квинт на пять меньше. Отправиться вместе невозможно, это исключено: расчеты трижды проверены. Отправить Квинта одного – не справится, погибнет. Отправиться самому – но и на земле оставлять его опасно: обязательно что-нибудь натворит и неизвестно, где кончит дни свои. К жизни он пока не приспособлен. Не искать же опекуна.
   Мы зашли в тупик.
   Но уныние – опасная штука и я вспомнил старый мой лозунг «Нет безвыходных положений!». И выход нашелся.
   Это была дерзкая идея. Я решил уменьшить свой вес в пять раз. Для этого нужно все биологические процессы, протекающие в моем организме, повернуть вспять. Тогда мое развитие пойдет на убыль, в обратном направлении и, таким образом, я возвращусь к детскому возрасту. Став мальчиком лет четырех, а следовательно и весом килограммов пятнадцать, я остановлю процесс. Квинту придется похудеть килограммов на пять (ограничит себя в приеме пищи, и будет порядок).
   Конечно, это не к спеху, это можно сделать перед самым стартом. Но чтобы быть уверенным в успехе, я решил проделать опыт сейчас.
   Квинт пробовал меня отговорить – не вышло.
   Как ни хорошо я разбираюсь в биологии, все же пришлось изрядно попотеть, учитывая тысячи мелочей. А в общем вопрос сводился к одному: уменьшить количество живых клеток, каждая из которых – сложнейший природный механизм. Во всех живых телах постоянно идет обмен веществ. Старые клетки распадаются и погибают. Их место занимают новые, вновь ассимилированные и, таким образом, происходит постоянное обновление организма. Я сделал так, чтобы новые клетки не нарождались, а поскольку старые погибают, значит общее их количество уменьшится.
   Когда формула состава пилюль была получена, я чуть не совершил оплошность. Мы совсем не учли, что назад пошло бы не только физическое развитие, но и умственное. Став четырехлетним мальчиком, я потерял бы все свои знания и мыслил бы как ребенок этого возраста.
   Я снова сел за работу и довольно скоро сумел получить нужные пилюли. Теперь на мозг с его ячейками памяти и нейронами обратный биологический процесс не распространялся, лишь вследствие уменьшения черепной коробки он станет более уплотненным.
   Готовую пилюлю, едва остывшую после реакции, я, не задумываясь, немедленно отправил в рот, а заодно принял стимулятор, ускоряющий процесс в тысячу раз.
   Через сутки я уже был краснощеким, пышущим здоровьем юношей, на вторые сутки обратил внимание, что Квинт стал значительно выше. Значит я начал расти вниз. И, странно, хотелось прыгать, скакать и вообще резвиться. Сидя на кровати утром на третьи сутки, я уже не доставал ногами пола и с удовольствием ими болтал. Соскочив, я по привычке схватил брюки. Примерил. На ладонь выше головы. Черной пастью смотрел на меня огромный ботинок. Майка болталась как балахон, о трусах и говорить нечего. Пошел умываться, да кран высоко, не достанешь. Тогда я разбудил Квинта и не узнал своего голоса – пискля-я-вый.
   – Ты откуда, мальчик? – спросонок не понял он.
   – Не узнаешь? – обиженно крикнул я и едва удержал всхлипывание. Тьфу, совсем в детство впал.
   – Глазам отказываюсь верить, но это ты, Фил. Тебя не узнать, мой мальчик. Совсем коротыш.
   Он не удержался и ласково потрепал меня по пухлой щеке.
   – Но, но! Нежности. И поменьше философии, Квинт. Позаботься об одежде, видишь, в чем стою. Я не подумал о такой мелочи, и ты не догадался. Снимай мерку и бегом в город: возьмешь приличный костюмчик, да не перепутай, на девчонку не возьми. Но помни: нигде не останавливаться и ни с кем не разговаривать. Ты глухонемой. Понял?
   Отослав Квинта, я с интересом рассматривал квартиру и вещи, будто был здесь впервые. Оказалось, что мне трудно регулировать ходьбу. Мозг по-прежнему давал приказание на широкий шаг, а короткие ноги не позволяли сделать его. Получалось несоответствие, и неудивительно, что я задел книжный шкаф, на верху которого громоздились чуть ли не под потолок горы всевозможных бумаг, черновиков, чертежей и проч. От легкого толчка вся эта громада обрушилась на меня. А много ли ребенку надо. Не мудрено, что я был сбит с ног и оказался погребенным под нею. Отчаянно работая туловищем, я освободил голову и руки. В это время в коридоре раздался какой-то грохот, дверь отворилась, и вошла тетя Шаша.
   – Ой, что тут творится! – заголосила она и, увидев меня, принялась яростно раскидывать папки с драгоценными листиками вычислений, прокладывая себе дорогу. «Остановитесь! – хотелось крикнуть мне, – что вы делаете?» Разве можно равнодушно смотреть, как безжалостно она топчет мой неоценимый труд. Я не вытерпел и взмолился:
   – Тетенька, поосторожнее, не мните.
   Она не обратила на мои слова ни малейшего внимания и, пробив дорогу, не церемонясь, вытащила меня, при этом ворча себе под нос:
   – Ишь, обелить, что ли, собираются. Взрослые люди, а ведут себя хуже детей. Натворил невесть что.
   Она взяла один листок, покрутила его, пожала плечами и скомкав, бросила.
   – Какие-то крючки, закорючки. Или им топить нечем, не понимаю. Дядя Фил-то дома?
   Она опасливо покосилась на соседнюю дверь.
   – И да и нет, – ответил я.
   – Странный мальчик. Стало быть, нет. И квартиранта, или как его, тоже нет? Когда придут, скажешь, чтобы убрали из коридора посуду. Заставили весь проход. Ноги переломать можно.
   Это Квинт без моего ведома вынес посуду, соблюдая какой-то древний обычай. Надо сделать ему внушение.
   Соседка потерла ушибленный бок.
   – Ты живешь здесь?
   – Да.
   – А кем ты приходишься дяде Филу?
   – А я, тетенька, не знаю. Я, тетенька, прихожусь сам себе.
   Она меня начинала раздражать.
   – Где твоя мама?
   – Нет у меня мамы, – глядя исподлобья, грубо сказал я.
   – А папа?
   – Нет у меня папы, – еще грубее ответил я.
   – Бедный ребенок. То-то такой невоспитанный. Так волчонком и смотрит. А давно ты здесь живешь? Что-то раньше я тебя не замечала.
   Вот пристала! Выручил вернувшийся с покупками Квинт. Тетя Шаша спросила у него, кто я такой. Ну, думаю, сейчас все выболтает. К счастью, Квинт догадался ответить:
   – Племянничек мой, – и небольно подергал за уши. – Шалунишка, кто разбросал бумаги?
   Соседка, напомнив о посуде, ушла.
   Я облачился в принесенный Квинтом костюмчик, и мы принялись приводить в порядок бумаги, часть которых сунули под кровать. А остаток дня мы посвятили изготовлению скафандров. Перед сном я принял пилюлю, тормозящую обратный биологический процесс. Квинта предупредил:
   – Ну, Квинт, теперь крепись. Придется похудеть. Забудь о вкусной и здоровой пище. А чтобы не смущать тебя, разрешаю во время моего обеда совершать короткие прогулки.
   Ночью просыпаюсь от того, что отлежал руку, и чувствую, что ужасно хочется плакать. Просто невтерпеж. Подо мной мокро. Хочу встать, а не могу. Вяло провернулся, заняв совсем неловкое положение. Страшная догадка пронзила мозг: тормозящая пилюля не подействовала и обратный процесс продолжается. Сейчас мне каких-то полтора месяца от роду. Все сознаю, все понимаю, но физическое развитие месячного младенца не позволяет ничего сделать. Хочу крикнуть Квинта, а язык не поворачивается. Если немедленно не остановить процесс, к утру я превращусь в зародыша и задохнусь. Смерть от удушья не прельщала меня. Что было мочи, я заревел. Рев разбудил Квинта. Усилием воли я подавил плач и, напрягшись, насколько позволили хрящи, лег на спину. Квинт включил свет, ошалело глядел на меня и молчал. Может он подумал, что видит сон. Чтобы вернуть его к действительности, я опять пронзительно заревел. Наконец он понял, подскочил и взял меня на руки.
   – Не плачь, не плачь, маленький! Фильчик мой! Что же делать? Ай, ай!
   У самого слезы блестят в глазах. В такое скверное положение я еще не попадал. Держал он меня неумело, боясь причинить боль. Голод давал о себе знать и я чавканьем показал, что хочу есть. Он притащил аппетитный кусочек мяса и сует мне. Знаю, что это вкусно, но организм не принимает, да и зубов нет. Организм требует материнского молока. Пытаюсь сказать Квинту, чтобы принес для проверки рецепты тормозящей пилюли, прилагаю невероятные усилия, но язык не подчиняется мне, из горла вылетают лишь нечленораздельные звуки. Написать бы, да пальцы не в силах владеть карандашом. Хорошо быть младенцем и ничего не знать, ни о чем не заботиться. А тут лежи и думай. Да еще как думай! Квинт мерил по диагонали комнату и, глядя в потолок, непрестанно повторял:
   – Ай, ай, не послушал меня.
   Я стал быстро мигать, стараясь привлечь его внимание. А он все ходит и ходит. Причитает. Я еще громче заревел. А время шло. Я ревел и не мог успокоиться. Как бы голосовые связки не порвать. Квинт меня баюкает, носится по комнатам и сам же по-настоящему плачет. Только к утру я затих и удивился, еще не зародыш и даже меньше не стал. Значит, есть какая-то критическая точка, при которой обратный ход биологического процесса останавливается. Чудесно! Отлично!
   Но не совсем. Плач вымотал мои силы, забрал всю энергию моего тщедушного, мягкого тельца, организм настойчиво требовал восполнения энергии. Я хотел есть. Я еще никогда не хотел так есть. И я устал. Сон овладел мною.
   Проснулся у Квинта на руках. Он дремал в кресле. Сколько времени прошло – не знаю, но уже поздно. Я зашевелился. Квинт сразу проснулся и состроил жалостливо-страдальческую гримасу.
   – Что же мне, бедному делать? Ах, говорил же, буду маленьким я. Несчастный Фил, несчастный я! О, зачем ты меня оживил! О, бог молчания! Отягощен я заботой. Великая нужда напала на меня. Владыка вечности!
   Квинт, конечно, и не подозревал, что я умственно и душевно ничуть не изменился.
   Голод скрутил меня. Неужели фараон так и будет причитать да бегать по комнатам целый день. И вдруг его осенило. Завернул меня в простыню, потом в пиджак, и неумытый, непричесанный и, даже не позавтракав, вышел на улицу. Он бережно нес меня, держа прямо перед собой. Я видел лишь рваное небо, да карнизы зданий. Все остатки моих сил ушли на то, чтобы удержаться от плача.
   Незаметно я опять уснул. Как много спят грудные младенцы! А проснувшись, я на миг испугался. Надо мной склонилось полное женское лицо. Женщина улыбнулась и сунула мне бутылочку с теплым, сладеньким молоком. На горлышко была натянута великолепная желтая соска. Как жадно я припал к ней! Вкуснее этого молока я отродясь ничего не пробовал. Насытившись, я осмотрелся и догадался, что нахожусь в яслях. Вот так Квинт! Развернулся.
   Скоро он пришел в ясли и молча забрал меня. И какой же молодец, прихватил с собой бутылочку с молочком. А если говорить честно, он попросту украл ее – я не возражал.
   Я снова сделал попытку наладить с Квинтом связь. Я упрямый. Я не хотел идти в ясли завтра, и послезавтра и через год.
   Когда Квинт меня укладывал спать, я стал часто-часто мигать. Естественно, он обратил на это внимание. Вот тут-то я и проморгал ему азбукой Морзе: «Фил», затем «Квинт». Он понял, испустил вопль радости.
   Связь наладилась. Он принес рецепты и держал их передо мной, а я проверял. Ошибки не было. Тогда я «проморгал», чтобы он принес коробочку с пилюлями, и когда заглянул туда, сразу все понял. Оказывается, я проглотил кусочек свалившейся с потолка штукатурки, который упал в коробочку. Ох, уж эти строители! Казалось бы, такой ничтожный дефект, а какая неприятность из-за него. У Квинта от переживания левый висок даже тронула седина. Он кому-то погрозил, выбросил из коробки штукатурку, в гневе растоптал ее, а мне важно протянул настоящую пилюлю, предварительно обтерев ее и обдув.
   Выждав положенные два часа, я принял таблетку, ускоряющую процесс, и, успокоившись, уснул. А на утро вновь был четырехлетним мальчиком. Квинт лихо отплясывал на радостях.
   Работали мы бессистемно, в стихийном порыве. Это могло вредно сказаться на дальнейшей работоспособности. Став снова мальчиком, я в тот же день разработал твердый распорядок дня. Перед обедом – получасовая прогулка для освежения мозгов, за час до сна – еще одна прогулка. Иначе можно добраться до зрительных и слуховых галлюцинаций. Квинт уже однажды начал неизвестно с кем разговаривать о каких-то гусеницах. Взявшись за руки, мы чинно прогуливались и, конечно, все считали Квинта счастливым папашей.
   Дабы избавиться от лишней работы по отысканию необходимых выкладок и вычислений, я стал переснимать расчеты на микропленку. И о ужас! Черт подери! В последнем столбике цифр последнего листка обнаружил пустячный дефект бумаги. Я, конечно, не обратил бы на него внимания, если бы он в виде маленькой закорючки не оказался как раз между цифрами в окончательном результате. А я-то, всегда такой внимательный и придирчивый, принял закорючку за запятую. И надо же этой четвертой мнимой запятой сунуться именно в такое ответственное место. Значит критическая масса не восемьдесят килограммов, а восемьсот. Я ругал себя самыми скверными словами, ругал так, что Квинт не выдержал и перебил меня:
   – Фил, поругай лучше меня. Поругай. Растакой я, сякой.
   – Ты ни при чем. Да и прошло уж все у меня. Пойдем-ка пообедаем. Ты похож на сухую сучковатую жердь. А мне пора кончать с детством, пора стать самим собой. Жарь бифштекс!
   Квинт бросился на кухню. Я же взял таблетку, ускоряющую процесс, произвел анализ – действительно ли это она, – и, убедившись в достоверности, проглотил и степенно, не спеша отправился вслед за Квинтом.
   Прошел день, другой, а я по-прежнему оставался ребенком. Кто-то может радостно подумать: так это же равносильно бессмертию! Вырос, дожил до старости и становись снова ребенком... Ничегошеньки подобного! Стареть будешь с таким же успехом, как и большой, станешь метровым стариком, морщинистым, дряблым и немощным.
   Да, что-то неважно пилюля действовала. Но я не особенно торопился стать большим.
   Соблюдение режима вошло в систему.
   Как всегда, на прогулке я старался ни о чем не думать. Квинт же по привычке рассматривал и читал вывески. Увидев у аптеки только что вывешенный плакат «Уничтожайте мух», он остановился, окинул изображенное на плакате насекомое снисходительным взглядом и предложил:
   – Не оповестить ли нам мир о проведенной операции? Мух и клопов больше нет, а люди типографии перегружают, бумагу изводят, краски.
   Подумав, я согласился. Почему не сделать доброе дело? Мы повернули к почте за конвертом. Вот тут-то и началось! Сначала я почувствовал легкое недомогание, слабое головокружение, захотелось почему-то потянуться, а потом как-то сразу, быстро, каждой клеточкой своего организма я почувствовал, что начал расти. Да как расти! Меня будто кто-то надувал. Я буквально вылезал из детского костюмчика. И это прямо на улице. Квинт сразу заметил:
   – Ты сильно начинаешь опухать, Фил.
   – Хуже, Квинт, хуже. Я не опухаю, я расту. Поворачиваем назад!
   Этого я никак не ожидал. Наперекор всем законам, как в сказке. Расту.
   Свободные до этого штанишки теперь облегали меня как мундир в обтяжку, что носили офицеры XIX века. Рубашка стянула туловище и руки, и я уже не мог расстегнуть пуговицы. За какую-то минуту я превратился в голенастого подростка тринадцати лет в костюмчике пятилетнего ребенка. В паху и под мышками появились страшные рези. Мы стрелой летели по улице. Прохожие останавливались и изумленно смотрели на нас. Но мне было не до них. Бегу и чувствую, разнеси меня в прах, что расту, расту с еще большей скоростью. Слышу: «тр... тр...» Трещат швы. Интересно, где? Да везде, где они есть. Нет, не дотянуть мне до дому, расползется мой костюмчик среди улицы на глазах у людей и предстанет перед всеми, как музейный экспонат, обнаженный мужчина с лоскутками и выкройками в руках. При одной мысли об этом мне сделалось нехорошо. «Тр...» раздается опять. Я уже выше плеча Квинта. Тр... тр... Пропадаю, опозорен, оплеван, осмеян. И тут спасительный подъезд жилого дома. Я бешено торможу, делаю крутой разворот, хватаюсь за дубовую ручку, рывок – я по инерции описываю дугу и открываю дверь. Квинт вихрем проносится мимо. Дверь со звоном захлопывается. Дребезжит стекло. Сжатое тело вдруг свободно вздыхает. Костюмчик расползается окончательно. Поспешно собрав выкройки, я заскочил за выступ с батареей центрального отопления и наскоро связал себе подобие набедренной повязки. Я уже стал человеком среднего роста, средней упитанности. А где же Квинт? Видно, он не заметил, как я свернул в подъезд. Ну и щепетильное положение! Сверху послышались мягкие шаркающие шаги. Кто-то спускался вниз. В ту минуту я желал стать мухой, козявкой, даже клопом. Но мне повезло. Это была подслеповатая старушка. Шамкая губами, она ужом проскользнула мимо. Чуть не сбив ее с ног, весело гогоча, влетели два парня, которые тоже, к счастью, меня не заметили.
   Что же делать? Еще только полдень. Здесь стоять невозможно: меня обязательно заметят. Конечно, Квинт ищет меня, но что он сюда заглянет – шансов мало. О, да что думать! Надо спрятаться на чердаке, надо единым духом взлететь на пятый этаж. Но только я вбежал на площадку первого этажа, как сверху раздался дробный стук каблучков. В несколько прыжков я очутился на своем месте. Спускалась девушка в модном сарафане с книжкой в руках. Я вдавился в батарею отопления. Девушка поравнялась со мной, я уже думал, она минует меня. Так нет, краешком глаза она заметила что-то большое белое и повернулась ко мне.
   – Ой! – книжка ее упала на пол и приняла форму домика.
   – Здравствуйте, – сказал я.
   – 3-здравствуйте.
   – Я из цирка. Абашмран-аби-Баран у себя? – спросил я первое, что пришло на ум.
   – У себя, – машинально ответила девушка.
   – Благодарствую, – скороговоркой выпалил я и придерживая рукой набедренную повязку, шлепая босыми ногами, словно подгоняемый сворой собак, взвился наверх. Все сложилось удачно: навстречу никто не попался, чердачная дверь была с выдернутой задвижкой, на которой болтался новый казенный замок. Но долго мне бродить по пыльному чердаку не пришлось. Я находился у дальнего слухового окошка, когда позвякивая связкой гаек со сгонами и газовыми ключами в мое обширное убежище вошло трое рабочих в вымазанных суриком спецовках и женщина в черном халате. Я туда-сюда, ну хоть на крышу лезь. Я бы, наверное, так и сделал, если бы не увидел на огромном баке круглый люк с откинутой крышкой. Размышлять было некогда и с задней стороны, ящерицей шмыгнув в люк, я очутился в баке, по пояс в вонючей, ржавой воде. Чуть ниже уровня глаз в стенке были просверлены отверстия и я прильнул к ним. Рабочие приближались. Женщина растолковывала им, что нужно делать.
   – Эти вентили совсем не держат. Эта труба, видно, засорилась, а эти две протекают, надо перебирать.
   – Ясно, – сказал пожилой слесарь в тюбетейке и сразу же распорядился: – Разбери вентиль и проверь клапан. А ты, Рябчик, загляни в бак. Узнай, есть ли в нем вода и сколько?
   Женщина ушла.
   Брякая спичками, Рябчик пошел узнавать. Я заметался. Выхода не было, и мне пришлось погрузиться с головой в эту протухшую, мутную воду. Запас воздуха в легких уже кончился. Смотрит Рябчик или нет? Когда мне стало совсем невмоготу, я высунул голову. Никого не было. По воде плавали три сожженные спички.
   Я приподнялся и прильнул к отверстиям.
   – Подождем, пока вода сойдет, – сказал пожилой слесарь, усаживаясь на трубу.
   Вода постепенно убывала.
   – А теперь послушайте, – сказал Рябчик, – что вчера со мной произошло.
   Я слушать не стал, пригладил ладонью волосы и задумался. Снаружи хохотали. Вода ушла вся. Я присел на корточки, прислонившись к стенке. Голос пожилого заставил меня вскочить.
   – Глянь, Рябчик, вся ли вода ушла?
   Прятаться было некуда. Я уже хотел вылезть сам, когда слесарь остановил Рябчика.
   – Вода в трубе перестала журчать, значит нет ее.
   – Нажмем, ребята! – сказал пожилой.
   Ребята нажали и часа через полтора, закончив работу, покинули чердак. Вслед за ними, озираясь по сторонам, мокрый, грязный вылез и я. Долго слонялся из угла в угол, досадуя на то, что так глупо расходую дорогое время. Уже солнце зашло, уже стемнело, а мне все еще было рано выходить. Лишь где-то в третьем часу ночи, когда последние гуляющие отошли ко сну, я осмелился спуститься вниз. Глянул на улицу – ни души! Зловеще светили фонари.
   Может, в ту ночь кто и видел, как по городу во весь опор мчалось настоящее косматое привидение.
   Квинт, конечно, не спал. Помня старый наказ никогда не пускаться на поиски, он ждал меня, и радости его не было предела. Он так старался помочь мне умыться, покушать и отдохнуть, что мне пришлось прогнать его спать. Однако, не вытерпев, он выглянул из спальни:
   – А письмо я все-таки отправил.
   – Что же ты написал?
   – Скажу дословно: «Люди! Человечество! Пишет вам лучший и преданный друг, восставший из глубоких веков. Читайте и радуйтесь! Ваших извечных врагов, надоедливых насекомых клопов и мух на свете больше не существует. Не изводите напрасно бумагу и краски на брошюры и плакаты, не изготовляйте химикаты. Берегите время! Займитесь другим полезным делом!»
   Я рассмеялся!
   – Кому письмо адресовал?
   – Известно кому. Что за вопрос? Всем людям. Я так и написал на конверте. Почему смеешься?
   – Письмо лежит сейчас в мусорном ящике. Его вскрыл первый же почтовый работник и, посмеявшись, выбросил. Да ты не отчаивайся. Когда-нибудь все выяснится, и люди оценят наш труд.

<<==  *  ==>>