ФОНАРЬ МАЛЕНЬКОГО ЮНГИ (НАВРАТИЛ Ян) - НАВРАТИЛ Ян - Каталог файлов

Вот уже второй месяц на баржу Краликов наведывается Гажо. Когда он первый раз появился, Кралики не узнали его: на Гажо была форма немецкого унтер-офицера. Но стоило ему войти в каюту и снять шапку, как все закричали:
— Гажо, ты?!
— Я, хозяюшка, я, дядя Янко, — здоровался Гажо за руку. — Смотрю-гляжу, чуть глаза на лед не выпрыгнули, читаю, читаю: «СДП 6714». Наша баржа! Ну, думаю, гляну, кто тут живет! А это все вы! — Он был весел и прост, как и раньше. — Вижу, не нравлюсь вам такой? — смахивал Гажо с погон невидимые пылинки.
— Ты служишь немцам?
— Немцам, дядя Янко. Иначе нельзя. Многие теперь им служат. И вы тоже на них работаете. Так с Дуная и не ушли?
— Не ушли, — сказала мать, — как та хромая уточка, которая не успела за остальными. Помнишь? Все время нас с ней сравниваю. Только вместо Марека у нас Милко. Марек нам прислал уже два письма. У него все хорошо. Ну, ты лучше рассказывай! Как ты жив-то остался? Ни слуху ни духу... Как тебе удалось спастись?
Гажо повесил на гвоздь шинель и, прежде чем начал рассказывать, выпил стаканчик палинки, да и как же не выпить, когда такая встреча!
— Легко удалось, — начал он. — Дунай меня покрутил немного, ну а потом я пристал к берегу.
— А немец?
— С ним я хватил горя.
— Долго держался?
— Долго.
— А как на порогах?
— Удержался. Когда тонешь, за бритву удержишься, вы же знаете.
— А зачем ты веревку на шлюпке перерезал? Зачем ты вообще в шлюпку полез?
Вопросы сыпались один за другим.
— Как увидел, что немец за шлюпку успел схватиться, — рассказывал Гажо, — я испугался. Что будет, если вернется на палубу? Вдруг ему в голову придет, что я нарочно его сбросил? Пристрелит еще, бешеный. Или тот, его напарник... Он же мог увидеть, как все было, так? А лоцманы чью сторону возьмут? За немцев они или за меня? Но я же не нарочно его скинул. Сам не знаю, как все получилось. Я хотел только автомат у него отнять, чтобы он не дразнил сербов. Я разве хотел ему зла? Вы же меня знаете. Как-то петуху нужно было голову рубить, и то я просил, хозяюшка, чтобы вы это сделали. Помните?
— Было раз, помню, — кивнула головой мать.
— Ну что с немцем делать? Меня аж трясло, — про должал Гажо. — Вы, верно, помните, что на запястье у него был паук. Рана. Ну, думаю, врежу по пауку — и отстанет. Я и бросился в шлюпку. Думаю, возьму весло и тресну. Хвать я весло со дна... Но одно дело думать, а другое — делать. На самом-то деле — живой человек перед вами.
— Я решил, ты его ударишь. Ударишь и вернешься на баржу, — сказал отец.
— Да я же говорю, что второго немца боялся. Но главное, я представил себе, как пальцы ему отсеку. Я раз видел отрубленные пальцы. Где-то на нижнем Дунае было. Залезли воры на баржу и стали пилить замки в трюме. Вдруг рулевой идет. Они давай прыгать в баркасы, а он как трахнет веслом по краю, так все пальцы одному и оттяпал. Вспомнил я про эти пальцы, и выпало из рук весло.
— А немцы что делают? — вздохнула мать.— Вспомнил бы, что мы в Оршове видели! А тут тоже, сказывают! От Королевского дворца до моста кровь текла. Сава вся красная была. Страшное дело!
— Ну вот видите! А я по пальцам не мог ударить. Смотрю на него, как на того петуха: знаю, надо его кончать, только, думаю, пусть лучше кто другой, а не я.
«Хильфе, хильфе! На помощь!» — зубами стучит. Думаю: «Черт тебе помощник! Я тебя спасу, а ты меня за это шлепнешь», Тяжко мне было, в голове — неразбериха. Я и перерезал веревку, пойду, думаю, к сербам, пусть они его судят. В такую минуту вряд ли сделаешь что другое. Сделаешь только то, что сидит внутри.
«Хильфе, хильфе, хильфе...» — зудел немец в уши.
«Швейге! — кричу ему. — Замолчи! Лезь в шлюпку и молчи! Лезь, слышишь?»
Он влез. Как услышал, что я говорю по-немецки, у него словно сил прибавилось. Перевалился в шлюпку и чуть ее не перевернул. Сидит на дне, как мокрая курица, и бормочет, бормочет: «Данке, камарат!» Мол, спасибо, друг! «Черт тебе,— думаю, — друг, а не я. Он тебе эту шлюпку послал». А ему говорю: «Только шевельнись! Сразу в воду слетишь, честное слово!»
У Текии я подгреб к берегу, ищу где пристать...
— Прямо в Текию надо было, — прервала его мать. — Там хороший народ. Раз меня со «славы» до полуночи не отпускали, а отец с Мареком думали, что я утонула. Там бы тебе нечего было бояться.
— Да в чьих руках она тогда была, Текия? — возразил Гажо. — Немцы там или сербы? Я же не знал, поэтому решил причалить, где нет никого. А скоро и сербы пришли. Конечно, вооруженные.
Потом Гажо рассказывал, как сербские партизаны упросили его надеть немецкую форму, чтобы сказаться солдатом, который упал с баржи. Немцы долго проверяли, кто он такой, и наконец поверили, потом отправили в тыловую часть. Гажо поддерживал связь с партизанами, передавал им разные сведения, а это было куда значительнее его невольной службы врагу. В этом качестве он и пришел теперь к своим старым друзьям.
— После тебя у нас был матрос, которого мучили кошмары, — вспоминали в свою очередь Кралики. — Мы сначала думали, что он сумасшедший, а потом поняли, что прикидывается: на Дунае боялся остаться и фронта тоже боялся. Мы его больше месяца терпели. Сейчас у нас новый матрос — Филип Даниел. Молодой совсем, ты его не знаешь. Осенью женился, а весной и жену возьмет сюда. Веселее будет. И еще Крачмер тебе посылает привет. Он тоже не смог уйти с Дуная. Ушли только жена с девочкой. Мы с ним в Вуковаре встретились. Немцы как раз тогда гнали пленных сербов, много, тысяч пять.
Кралики все хотели рассказать старому знакомому.
— В Вуковаре? — спросил Гажо.
— Да, где у Бати фабрика, у нашего фабриканта.
— А то я не знаю, где Вуковар! У Бати там еще и аэродром. Пять тысяч, говорите?
— Не меньше пяти. И все — молоденькие ребята. Мы их близко видели. Их по берегу вели. В Германию гнали, на работы. Все немецкие порты полны сербов. А нас сербы разгружали и немцы, те, что отказались воевать. Бедные, с ног валились от голода. Даже траву им не позволяли есть, не давали сорвать. А если им кто-нибудь из речников даст еды, сразу арестовывали. Мы им миски оставляли в трюме. Крошили все только на всякий случай. Если бы придрались, мы бы сказали, что это собаке. Бедные, ели руками, а в глазах благодарность, как будто им не знаю что делаешь. Ну, а если кого-нибудь застанет у миски надсмотрщик, отгонит и изобьет. Но хуже всего немцы обращаются со своими, с теми, кто не хочет воевать, — продолжал отец. — На барже у Габовчика такие разгружали кукурузу, и один из них ухватил зернышко. Надсмотрщик увидел и тут же его застрелил. Габовчик сам видел. За одно зернышко убили человека! Да еще своего. Немец немца убил.
— А что он может поделать? И у него семья, — заступился Гаж;о за немецкого надсмотрщика. — Приказ есть приказ. Он не застрелит, его застрелят. Здесь тоже немцы со своими строже, чем с чужими. Ничего не простят!
— У нас две твои рубашки, — перевела разговор мать. Она сразу же и принесла выстиранные и аккуратно сложенные рубашки. — А чемоданчик у Марека.
— Черт с ним, с чемоданчиком, да и с тряпками тоже, — сказал Гажо. — Всего такого теперь достану вагон. В чемоданчике, правда, есть у меня кое-какие бумаги, но мне они сейчас не нужны. Вот мамину фотографию я бы взял.
— Не было там никаких бумаг, — удивилась мать. — И фотографии не было никакой.
— Плохо смотрели, хозяйка.
— Как же плохо? Я правду говорю. Верно, отец? Мы все высыпали на стол.
— В другом месте нужно было искать, — смеялся Гажо. — В чемодане двойное дно.
— Двойное дно?
— Вот вы и не нашли ничего. Когда-нибудь я за ним приду.
— Адрес запиши.
— Зачем он мне? Я вас на Дунае без адреса нашел, а дома и подавно отыщетесь. Мне и того довольно, что знаю, в каком вы городе.
Гажо приходил часто, почти каждый день, и Краликам казалось, что длинные зимние недели побежали быстрей. Гажо снова стал как бы членом команды, только в списках не значился.